Мудрые мысли о жизни, дружбе и любви от 10 великих иранских поэтов

Рудаки

Мудрец, философ, искусный поэт, чье творчество стояло у истоков великой персидской поэзии. Большую часть жизни он был придворным поэтом в Бухаре при дворе Саманидов. Однако под конец жизни удача отвернулась от него, поэт был отлучен от двора, вернулся в родное селение, где доживал свой век бедным слепым старцем и непризнанным поэтом.

Усыпальница Рудаки в Пенджикенте / источник фото: wikipedia.org

Талант Рудаки оценили лишь годы спустя. Его стихи остались в сознании целого народа, и на протяжении многих столетий они оживают в сборниках других персидских поэтов, писавших на них ответы и подражания, а его мудрые афоризмы и по сей день украшают персидскую речь.

Зачем на друга обижаться? Пройдет обида вскоре.
Жизнь такова: сегодня — радость, а завтра — боль и горе.
Обида друга — не обида, не стыд, не оскорбленье;
Когда тебя он приласкает, забудешь ты о ссоре.
Ужель одно плохое дело сильнее ста хороших?
Ужель из-за колючек розе прожить всю жизнь в позоре?
Ужель искать любимых новых должны мы ежедневно?
Друг сердится? Проси прощенья, нет смысла в этом споре!
Мне жизнь дала совет на мой вопрос в ответ, —
Подумав, ты поймешь, что вся-то жизнь — совет:
«Чужому счастью ты завидовать не смей,
Не сам ли для других ты зависти предмет?»
Еще сказала жизнь: «Ты сдерживай свой гнев.
Кто развязал язык, тот связан цепью бед».
О, горе мне! судьбины я не знавал страшней:
Быть мужем злой супруги, меняющей мужей.
Ей не внушу я страха, приди я к ней со львом;
А я боюсь и мухи, что села рядом с ней.
Хотя она со мною сварлива и груба,
Надеюсь, не умру я, спасу остаток дней.
Мы знаем: только бог не схож ни с кем из смертных,
Ни с кем не сходна ты, а краше божества!
Кто скажет: «День встает!» — на солнце нам укажет,
Но только на тебя укажет он сперва.
Ты — все, что человек в былые дни прославил,
И ты — грядущего хвалебные слова!

Фирдоуси

Фирдоуси — поэт, философ, создатель величайшего произведения в истории персидской литературы, «Шахнаме», которое охватывало историю правления всех иранских династий и повлияло на мировоззрение целого народа.

Похороны Фирдоуси. Картина Газанфара Халыкова (1934) / источник фото: wikipedia.org

После двух веков арабского господства, в Саманидском Иране случился культурный всплеск и рост национального самосознания, в результате чего иранцы проявили необычайный интерес к историческому прошлому своего народа и стремились воссоздать его в литературных произведениях.

По легенде, Фирдоуси было обещано по одному золотому динару за каждый написанный бейт, что представляло собой очень большую сумму. Но правитель якобы не одобрил труд поэта и заплатил ему серебром. Фирдоуси счел это оскорблением своего таланта, отдалился от двора и до конца жизни жил в нищете. Согласно той же легенде, шах Махмуд Газневи, случайно услышав стих из «Шахнаме», посвященный себе, поспешил скорее узнать имя автора, чтобы щедро наградить его. Он распорядился послать Фирдоуси богатый дар, однако тот накануне скончался. В то самое время, когда в одни городские ворота входили верблюды с дарами шаха, через другие выносили тело поэта.

Иной умел строку огранивать красиво,
Остротами другой блистал красноречиво,
И хоть на этот блеск пошло немало сил —
Того, что сделал я, никто не совершил.
Я целых тридцать лет работал неустанно
И в песне воссоздал величие Ирана.
Все в мире покроется пылью забвенья,
Лишь двое не знают ни смерти, ни тленья:
Лишь дело героя да речь мудреца
Проходят столетья, не зная конца.

Низами

Один из величайших поэтов средневековой литературы Востока, крупнейший поэт-романтик в персидской эпической литературе, который привнес в эпос разговорную речь и реалистический стиль. Низами благодаря своему таланту удалось объединить в поэзии два принципиально разных мировоззрения — доисламский и исламский Иран.

Лейли и Меджнун. Миниатюра XVI века из рукописи «Хамсе» / источник фото: wikipedia.org

Главным его литературным прорывом стала «Пятерица» («Хамсе») — сборник пяти любовно-эпических поэм, которые в совокупности рисуют идеальную картину мира с идеальным правителем во главе. В дальнейшем «Пятерица» Низами положила начало написанию ответов и подражаний, такая традиция стала одной из главных отличительных черт персидской поэзии Средневековья.

Бывает, что любовь пройдёт сама,
Ни сердца не затронув, ни ума.
То не любовь, а юности забава.
Нет у любви бесследно сгинуть права.
Она приходит, чтобы жить навек,
Пока не сгинет в землю человек.

Омар Хайям

Нет ни одного персидского поэта, чья известность могла бы затмить славу Омара Хайяма.

Западный мир открыл для себя его творчество после выхода «Руба’йата» в переводе Э. Фитцджеральда, однако в Иране Хайям известен скорее как выдающийся ученый, философ, математик, астроном и лекарь. Стихи Хайяма оказались слишком опасны и вольнодумны для исламского мировоззрения, поэтому он писал для близкого круга друзей и учеников и не стремился к всеобщему признанию в качестве поэта.

Памятник Хайяму в Бухаресте / источник фото: wikipedia.org

Тем не менее, он внес огромный вклад в персидскую поэзию, выражая философско-назидательные идеи в форме четверостиший — «руба’и» (от арабского «раба’» — четыре), в которой две первые строки образуют тезис, третья строка без рифмы — антитезис, а последняя строка — наставление и главную мысль.

Не зли других и сам не злись,
Мы гости в этом бренном мире.
И если что не так — смирись!
Будь поумней и улыбнись.

Холодной думай головой.
Ведь в мире все закономерно:
Зло, излучённое тобой,
К тебе вернется непременно.

Кто битым жизнью был, тот большего добьётся,
Пуд соли съевший выше ценит мёд.
Кто слёзы лил, тот искренней смеётся,
Кто умирал, тот знает, что живёт.

Я пришел к мудрецу и спросил у него:
«Что такое любовь?» Он сказал: «Ничего»
Но, я знаю, написано множество книг:
Вечность пишут одни, а другие — что миг
То опалит огнем, то расплавит как снег,
Что такое любовь? «Это все человек!»
И тогда я взглянул ему прямо в лицо,
Как тебя мне понять? «Ничего или все?»
Он сказал улыбнувшись: «Ты сам дал ответ!:
Ничего или все! — середины здесь нет!»

Хоть и не ново, я напомню снова:
Перед лицом и друга и врага
Ты — господин несказанного слова,
А сказанного слова — ты слуга.

Саади

Будущий поэт рано осиротел и, не закончив образования, первую половину жизни провел в странствиях по Ближнему Востоку в поисках ответов на свои вопросы. Саади около 25 лет провел вдали от родных мест, встречался с совершенно разными людьми, которые формировали его мировоззрение. Жизнь его была полна приключений.

Лист рукописи со строчками стихотворения из «Бустана» / источник фото: wikipedia.org

Вернувшись в Шираз, Саади создал два величайших наставительных произведения «Бустан» и «Гулистан», в которых выразил свой взгляд на этику и мораль, основываясь на собственном опыте и наблюдениях во время путешествий. Саади в своих произведениях рассуждает о дружбе и вражде, рассматривает поступки человека в тех или иных жизненных обстоятельствах и, избегая категоричности, предлагает два варианта разрешения одной и той же ситуации, оставляя за читателем право выбора.

Речь — высший дар; и, мудрость возлюбя,
Ты глупым словом не убей себя.
Немногословный избежит позора;
Крупица амбры лучше кучи сора.
Невежд болтливых, о мудрец, беги,
Для избранного мысли сбереги.
Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо;
Пусти одну, но в цель неуклонимо.
Не знает тот, кто клевету плетет,
Что клевета потом его убьет.
Ты не злословь, злословия не слушай!
Ведь говорят, что и у стен есть уши.

Хафиз

Великий персидский поэт, создавший образ нового героя, вольнодумца с сильным личным началом, способного, несмотря на все перипетии судьбы, сохранять свое человеческое достоинство и стремление к счастью. Персидская поэзия в творчестве Хафиза достигла апогея сложности языка и метафоричности образов.

Мавзолей Хафиза в Ширазе давно превратился в место паломничества / источник фото: melli.org

Шамседдин Мохаммед (настоящее имя поэта) жил в Ширазе. С юности он тянулся к знаниям и какое-то время зарабатывал на жизнь чтением наизусть сутр Корана — такой профессиональный чтец назывался «хафизом» (перс. «тот, кто читает наизусть»). Когда он при жизни обрел славу величайшего мастера газели, прозвище Хафиз стало не только литературным псевдонимом, но и именем нарицательным, означающим народного поэта.

Не прерывай, о грудь моя, свой слезный звездопад:
Удары сердца пусть во мне всю душу раздробят!
Ты скажешь нам: «Тюрчанку ту я знаю хорошо, —
Из Самарканда род ее! Но ты ошибся, брат:
Та девушка вошла в меня из строчки Рудаки:
«Ручей Мульяна к нам несет той девы аромат»
Скажи: кто ведает покой под бурями небес?
О виночерпий, дай вина! Хоть сну я буду рад.
Не заблужденье ли — искать спокойствия в любви?
Ведь от любви лекарства нет, — нам старцы говорят.
Ты слаб? От пьянства отрекись! Но если сильный трезв,
Пускай, воспламенив сердца, испепелит разврат!
Да, я считаю, что пора людей переродить:
Мир надо заново создать — иначе это ад!
Но что же в силах дать Хафиз слезинкою своей?
В потоке слез она плывет росинкой наугад.

Вошла в обычай подлость. В мире нету
Ни честности, ни верности обету.
Талант стоит с протянутой рукою,
Выпрашивая медную монету.
От нищеты и бед ища защиту,
Ученый муж скитается по свету.
Зато невежда нынче процветает:
Его не тронь — вмиг призовет к ответу!
И если кто-то сложит стих, подобный
Звенящему ручью или рассвету, —
Будь сей поэт, как Санаи, искусен —
И черствой корки не дадут поэту.
Мне мудрость шепчет: «Удались от мира,
Замкнись в себе, стерпи обиду эту.
В своих стенаньях уподобься флейте,
В терпении и стойкости — аскету».
А мой совет: «Упал — начни сначала!»
Хафиз, последуй этому совету.

Коварный ход судьбы невидим и неслышим —
Ведь глухи все вокруг, и каждый равно слеп.
Пусть солнце и луна — подножье тех, кто властен,
Их также ждет постель — из глины темный склеп.
Кольчуга ли спасет от стрел разящих рока?
Щитом ли отразишь удары злых судеб?
Себя ты огради стеной из твердой стали —
Но день придет, и смерть прорвет железо скреп.
Открытый жизни вход замкни от вожделений,
Чтоб путь твой не привел тебя в страстей вертеп.
На колесе судьбы — смотри, как много праха!
От алчности беги, цени свой скудный хлеб.

Я отшельник. До игрищ и зрелищ здесь дела нет мне.
До вселенной всей, если твой переулок есть, — дела нет мне.
Эй, душа! Ты меня бы спросила хоть раз, что мне нужно!
До того ж, как до райских дверей мне добресть, — дела нет мне.
Падишах красоты! Вот я — нищий, дервиш, погорелец…
До понятий: достаток, достоинство, честь — дела нет мне.
Просьба дерзкая есть у меня; до всего же другого,
Коль пред богом ее не могу произнесть, — дела нет мне.
Нашей крови ты хочешь. Ты нас предаешь разграбленью.
До пожитков убогих — куда их унесть — дела нет мне.
Разум друга — как чаша Джамшида, что мир отразила.
И дошла ль до тебя или нет эта весть — дела нет мне.
Благодарен я жемчуголову. Пусть море полудня
Эту отмель песками решило заместь — дела нет мне.
Прочь, хулитель! Со мною друзья! До того, что решился,
Сговорившись с врагами, меня ты известь, — дела нет мне.
Я влюбленный дервиш. Коль султанша меня не забыла,
До молитв, до того, как их к небу вознесть, — дела нет мне.
Я Хафиз. Моя доблесть — со мной. До клевет и наветов,
Что сплетают презренная зависть и месть, — дела нет мне.

Ценою грустных мыслей и печали
Ты хлеб насущный обретёшь едва ли.
Усердье, что некстати, достойно лишь проклятий.
Лишь редкий человек находит клад, кто трудится весь век, тот и богат.
Молочник, молоко разбавивший водой, шумней других товар нахваливает свой.
Коль птица вырвалась из клетки, ей рай везде — на каждой ветке.
Как ни была вершина высока, тропинка есть и к ней наверняка.
Излишняя хвала опасней, чем хула.

Быть хочешь умным — прихоти забудь:
Все прихоти — ничтожная забава.
Уж если жить мечтой какой-нибудь,
Мечтай найти покой душевный, право!
У всех мирских забот — пустая суть:
Всё в этом мире суетно, лукаво.
Нам всем дано последним сном уснуть —
О, если б добрая нас ожидала слава!

Джами

Персидский поэт-мистик, суфий и философ. Он — последний крупный представитель классического периода персидско-таджикской поэзии, после которого началось раздельное развитие персидской и таджикской литератур. Джами — автор «Семерицы», состоящей из семи поэм — маснави, пять из которых были ответом на «Пятерицу» Низами и две — авторства самого Джами. Кроме того, он оставил два дивана (сборник сочинений) лирических газелей и большое число прозаических произведений, как художественных, так и философских.

Юсуф и Зулейха. Миниатюра XV века из рукописи произведений Джами / источник фото: wikipedia.org

Невыносимой мукою томим
Тот, кто завидует другим.
Всю жизнь тоской и злобою дыша,
Затянута узлом его душа.

Руми

Руми, известный также под псевдонимом Моуляна, — выдающийся персидский поэт-суфий.

Семья Руми по ряду политических причин была вынуждена бежать в Малую Азию (Рум), где после долгих скитаний обосновалась при дворе турок-сельджуков. Джалаладдин Руми получил хорошее образование и в совершенстве владел персидским и арабским языками. После смерти отца Руми проникся суфийскими настроениями, что вызвало неодобрение у духовенства. В последние годы Руми посвятил себя литературному творчеству и проповеднической деятельности.

Гробница Руми в Конье / источник фото: wikipedia.org

Руми в своих произведениях раскрывает идею величия человека независимо от его общественного положения и статуса. Выражаясь очень метафоричным языком и используя сложные поэтические формы, он пропагандировал идеи суфизма.

Когда бы доверяли не словам,
А истине, что сердцем познается,
Да сердцу, что от истины зажжется,
То не было б предела чудесам.

Вот как непонимание порой
Способно дружбу подменить враждой,
Как может злобу породить в сердцах
Одно и то ж на разных языках.
Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.
И вот какой-то добрый человек
Приятелям монету подарил
И тем раздор меж ними заварил
Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
На рынок и ангур* приобретем!»
«Врешь, плут, — в сердцах прервал его араб, —
Я не хочу ангур! Хочу эйнаб!»
А тюрок перебил их: «Что за шум,
Друзья мои? Не лучше ли узум!»
«Что вы за люди! — грек воскликнул им —
Стафиль давайте купим и съедим!»
И так они в решении сошлись,
Но, не поняв друг друга, подрались.
Не знали, называя виноград,
Что об одном и том же говорят.
Невежество в них злобу разожгло,
Ущерб зубам и ребрам нанесло.
О, если б стоязычный с ними был,
Он их одним бы словом помирил.
«На ваши деньги, — он сказал бы им, —
Куплю, что нужно всем вам четвертым.
Монету вашу я учетверю
И снова мир меж вами водворю!
Учетверю, хоть и не разделю,
Желаемое полностью куплю!
Слова несведущих несут войну,
Мои ж — единство, мир и тишину».

Пояснение к цитате:
* — Ангур (тадж.), эйнаб (араб.), узум (тюрк.), стафиль (греч.) — виноград

Амир Хосров Дехлеви

В XI веке ислам распространился на северо-запад Индии, что привело к индо-иранскому культурному взаимодействию. В XIII веке из-за монгольского нашествия в Индию мигрировало множество представителей иранской культуры. Среди них был Амир Хосроу Дехлеви.

Александр посещает мудреца Платона. Миниатюра из «Хамсе» Дехлеви / источник фото: wikipedia.org

Близость к суфийскому дервишскому ордену «Чишти» отразилась на его творчестве; он восхвалял в стихах главу ордена Низамаддина Аулия, называя его духовным наставником.

Основываясь на «Пятерице» Низами, Дехлеви написал 10 поэм, часть из которых являлись ответом на уже существующие произведения. Умело сочетая персидские сюжеты и индийскую реальность, поэту удалось создать совершенно новую атмосферу в, казалось бы, непоколебимой персидской литературной традиции.

Я в этот мир пришел, в тебя уже влюбленным,
Заранее судьбой на муки обреченным.
Ищу с тобою встреч, ищу, как озаренья,
Но гордость не могу забыть ни на мгновенье.
О смилуйся и скинь густое покрывало,
Чтоб сердце пало ниц и бога потеряло!
Отбрось надменность прочь, лицо приоткрывая,
Чтоб гордость вознесла меня в обитель рая.
И если ты меня не удостоишь взглядом,
Покину этот мир, что стал при жизни адом.
Нет, сердца никому не дам пленить отныне,
Чтоб жить в его плену отшельником в пустыне.
И что же услыхал Хосров в ответ на стоны:
«Придет и твой черед, надейся, о влюбленный!»

Насир Хосров

Одним из выдающихся представителей классической литературы на фарси был последователь исмаилизма Насир Хосров. Он вел праздный образ жизни и, по собственным словам, много путешествовал, пил много вина, проводил дни в увеселениях.

Имя Насира Хосрова носит улица в центре Тегерана / источник фото: kojaro.com

Однако в середине жизни он решает круто изменить свой образ жизни и отправляется в паломничество по святым местам. К такому повороту судьбы его побудил сон, в котором некто призывал его отправиться на поиски истины, указав в сторону Ка’абы. Сам Хосров позже описывал, что проснулся от сорокалетнего сна.

Да будет жизнь твоя для всех других отрадой.
Дари себя другим, как гроздья винограда.
Но если нет в тебе такой большой души —
То маленькая пусть сияет, как лампада.
Не огорчай людей ни делом, ни словцом,
К любой людской тоске прислушиваться надо!
Болящих — исцеляй! Страдающих — утешь!
Мучения земли порой жесточе ада.
Ты буйство юности, как зверя, укроти,
Отцу и матери всегда служи отрадой.
Не забывай о том, что мать вспоила нас,
Отецже воспитал свое родное чадо.
Поэтому страшись в беспечности своей
В их старые сердца пролить хоть каплю яда.
К тому же — минет час: ты старцем станешь сам,
Не нарушай же, брат, священного уклада.
Итак, живи для всех. Не думай о себе, —
И жребий твой блеснет, как высшая награда.

Для коня красноречия круг беговой —
Это внутренний твой кругозор бытия.
Кто же всадник? — Душа.
Разум сделай уздой,
Мысль — привычным седлом,
и победа— твоя!

Беда тому, кто на себя взвалил
То дело, что исполнить нету сил.
Когда участвуешь ты в скачке спора,
Не горячись, и упадёшь не скоро.
В совете горьком, что нам друг даёт,
Снаружи — горечь, в сердцевине — мёд.

О любви: классическая персидская лирика и современная иранская живопись

Будь весел с черноокою вдвоем,

Затем, что сходен мир с летучим сном.

Ты будущее радостно встречай,

Печалиться не стоит о былом.

Я и подруга нежная моя,

Я и она – для счастья мы живем.

Как счастлив тот, кто брал и кто давал,

Несчастен равнодушный скопидом… (Рудаки)

Омар Хайам (ок. 1048 – ок. 1123) призывал изведать все доступные человеку мимолетные земные радости:

Отврати свои взоры от смены времен,

Весел будь неизменно, влюблен и хмелен.

Не нуждается небо в покорности нашей –

Лучше пылкой красавицей будь покорен!

(Омар Хайам, перевод Г. Плисецкого)

Хакани (или Хагани Ширвани, 1120 – 1199) в своих любовных газелях воспевает любовь к прекрасной женщине:

Душу сладостную возьму и возлюбленной в дар принесу,

Милым локонам веру свою, сердца каждый удар принесу…

Я насыплю перед тобой кучу жемчуга ростом с тебя,

Я добытые в заводях глаз жемчуга на базар принесу.

Первых дней молодую зарю я последней любви подарю,

Я тебе свои юные дни, бурной страсти разгар принесу.

Две костяшки слезами облив, в звезды яркие их превращу.

Я любимой сиянье Плеяд – светоч любящих пар – принесу.

Приложившись щекою к земле и любимой целуя стопы,

Обрету я заветный венец и владычице чар принесу.

У влюбленных обычай таков: сердце дарят любимым они.

Ну а я тебе душу отдам, жизни трепет и жар принесу…

(Хакани, перевод М. Синельникова)

Любовью к жене, белокожей половчанке Аппак, вдохновлены как поэмы Ни­зами (ок. 1141—ок. 1209), так и его малые лирические стихотворения:

Я сказал: «Мое моленье до тебя пусть долетит!

Я люблю, мое терпенье Вседержитель наградит».

«Друг, о чем Аллаха молишь?» — прозвучал её вопрос.

Я ответил: «О свиданье». – «Бог любовь вознаградит».

(Низами, перевод Т. Стрешневой)

Об­раз любимой запечатлен в газелях и четверости­шиях Саади (1210 – 1292). Саади безоглядно и вольнодумно отважен, утверждая свою любовь:

Если в рай после смерти меня поведут без тебя, —

Я закрою глаза, чтобы светлого рая не видеть.

Ведь в раю без тебя мне придется сгорать, как в аду,

Нет, Аллах не захочет меня так жестоко обидеть!

(Саади, перевод В. Державина)

Вершина персидской классической лирики – творчество Хафиза (1325 – 1389). Вот уже седьмое столе­тие на Востоке хафизом называют каждого истинного поэта. Не столь уж обширно его наследие – несколько сотен газелей, небольших стихотворений, по сути дела, на одну-единственную тему. Он писал о свободе человеческого духа, проявляющего себя в бескорыстной и всепоглощающей любви. Когда Хафиз скончался, ширазское духовенство не разрешило хоронить его на мусульманском кладбище, как нечестивого вольнодумца, человека, склон­ного к ереси и богохульству.

В наше время найду ли я друга верней,

Чем певучая строчка газели моей?

Одиноко, без ропота, молча за чашей

По достоинству жить в эти годы сумей.

Неразумен бездельник, но ты, хлопотливый,

Поглощенный заботами, вряд ли умней.

Все стараешься, хочешь чего-то добиться,

Суетишься, торопишься, как муравей…

Неужели надеешься жить бесконечно,

Не предчувствуя часа кончины своей?

Если горькая доля – твое достоянье,

Не подслащивай горечи медом речей.

Не беги от любимой! Разлука навеки

Вам завещана властью – неведомо чей.

Помни, только любовь нерушима, нетленна!

Сотворенное нами – ничто перед ней.

Опьяняйся, Хафиз! Утоли свою жажду!

Вожделенную полную чашу допей!

(Хафиз, перевод М. Курганцева)

Поэтами, обнимающими своим творческим даром «все вокруг, что есть в душе и мире», были все великие мастера классической персидской лирики. Плеяду выдающихся поэтов персидского Востока замыкает Абдуррахман Джами (1414 – 1492). Он проникновенно писал о любви. Нравственная цельность любящего, полнота душевных порывов, жажда безраздельной сердечной близости к любимой – в се это мы находим в многочисленных газелях Джами:

Всё, что в сердце моем наболело, – пойми!

Почему я в слезах то и дело – пойми!

Муки долгой разлуки, терпения боль,

Всё, что скрыто в душе моей, – смело пойми!

(Джами, перевод Т. Стрешневой)

Современные иранские художники, которые в своём искусстве обращаются к образу женщины, черпают свое вдохновение в прекрасных образцах персидской поэзии. Такова работа Х. Хатайи «Персидские влюбленные» (1969 г., Грей Арт Гэлери, Нью-Йоркский университет. ). В основе творчества этого иранского художника — миниатюра и поэзия. Работа С. Табризи «Мое голубое небо» (1972 г., Грей Арт Гэлери, Нью-Йоркский университет) лирична, её глубинные истоки — в сасанидском искусстве Ирана. Наиболее радикальный вариант воплощения любовной поэзии Востока встречаем в творчестве другого иранского художника П. Танаволи («Влюбленные», 1961 г., Грей Арт Гэлери, Нью-Йоркский университет).

Обращение к выдающимся образцам любовной поэзии Востока, персидской в частности, показывает образ женщины в средневековом исламском мире. В средние века в мусульманском Иране процветала поэзия, в которой поэты восхищались прекрасной женщиной, молили о свиданьях, тосковали с кубками вина по любимой женщине.

Источник: Любовная лирика классических поэтов Востока: Переводы /Сост. и вступ. ст. М.А. Курганцева. – М.: Правда, 1988. – 512 с.

Арабский поэт Абу Тайиб аль-Мутанабби и его стихи

26.08.2010 17:00

Абу-т-Тайиб ибн аль-Хусейн аль-Джуфи (915-965гг.) вошел в историю классической арабской литературы под прозвищем «аль-Мутанабби» (уподобляющий себя пророку).

Выходец из Куфы, он получил хорошую литературную подготовку (в этом южноиранском городе берет начало одна из известнейших арабских грамматических школ), затем, поселившись среди кочевников, изучал бедуинский говор, считающийся непревзойденным образцом классического арабского литературного языка.

Поэт верил в высокую миссию слова. В смутное время распада арабского халифата он выступал в роли трибуна, ратующего за возвращение к непреходящим ценностям прошлого – синониму былого величия арабов. Ответом явились преследования, тюрьма. Ответом стала насмешливая кличка «лжепророка».

Аль-Мутанабби прославился как поэт мужества, мастер панегирика и сатиры, автор замечательных элегий. Он известен необузданностью своих страстей, как в любви, так и в ненависти. Долгие годы он провел при дворах арабских правителей. В его стихах дошли до наших дней имена эмира Алеппо (по-арабски Халеб) Сейф уд-Даулы, правителя Египта евнуха Кафура, египетского военачальника Фатика, многих других, избавленных от забвения талантом поэта, который в поисках идеала наделял своих друзей самыми совершенными чертами, в порыве же разочарования дерзко сбрасывал с пъедестала.

Аль-Мутанабби погиб смертью воина, воспетой в его стихах. Близ Куфы его караван подвергся нападению кочевников.

(Перевод стихов с арабского языка: Волосатов В.А.)

1

Долго ли будешь скрывать наготу свою в рубище,

Жить, прозябая в безвестности из году в год?

Смертен как все, ты умрешь, но позорно, от старости.

Чести не знает, кто прячется, трусит и ждет.

С верой в Аллаха воспрянь же, отринув смятение.

Привкус опасности сладок, как сотовый мед.

***

В юности автор сказал:

2

Да, я погиб, как многие, сражен

Румянцем щек и белизною шеи.

Глазами дикой серны полонен,

Томлюсь от страсти, чахну, цепенею.

О, юность, пролетевшая как сон

Под небом Куфы, нет тебя милее.

Вы где-нибудь видали столько лун,

Затмивших блеск жемчужных ожерелий?

Взмахнут они ресницами, и вмиг

Не грудь, а сердце ранено стрелою.

Устами алыми прильнут к устам твоим

Изведаешь блаженство неземное.

А косы их… столь дивен аромат

У смеси амбры, розу и алоэ.

Мне спутником бессменным стал недуг,

Бессонница – подругою моею.

Вблизи Баальбека, у племени Бен Кальб

Живу я, как Христос средь иудеев.

Днем бодрствую, а ночью сплю в седле,

Неразлучим с рубашкою стальною,

Испытанной кольчугой боевой,

Сплетенною даудовой рукою

Я б жалок был, безропотно приняв

Несчастный жребий свой, начертанный судьбою.

Измучен долею, слабея от забот,

Не зная устали, не ведая покоя,

Поныне странствую, о прошлом не жалея,

И милости прошу лишь у того,

Кто всех великодушней и добрее.

Одеждой грубою не брезгует герой.

Из шелка обезьянам шьют ливреи.

Будь честен, благородным и умри

Под лязг мечей, знаменами овеян.

Удар копьем излечивает гнев

И гасит ненависть в груди у лиходея.

В геенне огненной достоинство храни,

Позора избегай, витая в эмпиреях.

Погибнет трус в бессилии своем,

С юнца безусого платок сорвать на смея.

Отступит смерть, увидя, как храбрец

В лицо опасности взирает, не бледнея.

Не родом славен – род мой славен мной.

Я горд собой, а не своей роднею,

Пусть каждому известно, что она

Накормит кровника и приютит изгоя.

Собою горд безмерно я, как тот,

Кто совершенен, равных не имея.

Владею рифмой, честь свою храню

К стыду завистника и ужасу злодея,

Но одинок я в мире, как святой

Средь богом проклятых самудовых кочевий.

***

3

Отвергая замечания соперников, которые были высказаны ему в присутствии Сейф уд-Даулы, автор сказал:

Вещает так, как я, лишь подлинный араб,

Всяк убедится в том, услышав стих единый.

Слова соперников отличны от моих

Как лепет женщины – от языка мужчины.

Я – жемчуг, дар морей. Меня далек изъян,

А ты – державный меч. На грани – ни щербины.

Ужели зрячего нам должно уверять,

Что тьма кромешная черней небесной сини?

***

4.

Видя, что Абу Бакр ат-Таи уснул, слушая его стихи, автор сказал:

Ах, боже мой, ты только что был здесь.

Ужель мой стих свалил тебя на землю?

Ужели рот твой – уши, ты ж уснул,

Ничтожество, глотнув хмельного зелья?

***

5.

Обращаясь к Абу Данафу, который пригрозил держать его в тюрьме, автор сказал:

Тюрьма иль смерть – мне все едино, друг.

Неволею не огорчен нимало.

Приму твой дар. Готов вцепиться в труп

Голодный лев, деля обед шакала.

Пусть будет так, как хочешь ты – тюрьма.

Моя душа кончины ждать устала.

Стыдиться ль заточенья? Никогда

Жемчужину ракушка не смущала.

***

6.

В юности автор сказал:

Гость неждан и непрошен свалился на головы.

Лучше б белым мечом поразило виски мои.

Сгинь, убийца, исполнивший дело нечистое,

Тьмы кромешной исчадье, что бел лишь по имени.

И годами, и страстью снедаем, как пламенем,

Молод духом боец, убеленный сединами.

Сокрушенно гляжу на дворцы и развалины.

Обливаюся кровью, не видя фаты ее.

Поклялась она в верности в час расставания.

Уходили в поход мы неполной дружиною.

Наши слезы смешались в прощальном лобзании,

И несмело уста приоткрыла любимая,

Опоив меня той чудотворною влагою,

Что и племя усопших от сна пробудила бы.

Волоокая, дивною ветвью гранатовой

Приласкавшая розу, дождями омытую.

Не суди меня строго – судьбу человечества

Принесу тебе в жертву – молю, не суди меня.

Исстрадался я втайне великими муками.

Ни тревоги, ни боли, страдая, не скрыла ты,

А не то, подурневшая, миру явила бы

И усталую душу, и сердце разбитое.

Не привык я ни в грозах искать утешения,

Ни мириться с нуждою, охвачен гордынею.

От судьбы не уйти мне. Ее злоключения

Отвратит лишь могучего духа усилие.

Знал я лучшие дни, но заботами времени

Обречен на лишенья. За то не кори меня.

Не людьми окружен я, а глупыми тварями.

Не добром избалован – посулами лживыми.

Беден духом богач. Ни признанья, ни почестей

Не добьешься погоней за легкой наживою.

Подружившись с мечом своим дружбою лезвия,

Буду славен я славой великой, правдивою.

В ожиданьи бесплодном иссякло терпение.

С кем угодно готов я померяться силами.

Обезумев от страха, шарахнулись лошади.

Отовсюду война наступает лавиною.

Пусть же мчатся, покрывшися белою пеною,

Ожигаемы плетками, криком гонимые.

Поизранены копьями, злобно ощерившись,

Словно мыты уздечки слезами полыньими.

Тот, кто ждал меня, — витязь, исполненный мужества,

Вырвет скипетр из рук, недостойных властителя,

Пренебрегшего верою, кровью паломников

Обагрившего стены священной обители,

Победит и в смятенье повергнет губителей,

Коли встретится в битве с ватагою львиною.

То не молния – меч полыхает зарницею,

Забагровела туча над чахлыми нивами.

Сгинь же в бездне, душа моя. Заводи тихие

Избирает прибежищем стадо пугливое.

Побратайся со славой, завидуя участи

Храбрецов, поисколотых вражьими пиками.

Алчет меч. Взмыли птицы. Кто битою тушею

Возлежит на колоде, не станет владыкою.

Будь я призраком, враг истомится бессонницей.

Будь я влагой – погибнет от жажды мучительной.

Завтра встреча храбрейших – достойнейших мечников

И смутьянов – арабских и прочих правителей.

Коли примут мой вызов – отвечу пощадою,

Коли нет – не уйти им от длани стремительной.

***

7.

Скоро ль кончится странствие? Звездам полуночи

Ни копыт, ни подков упражнять не приходится.

Не догнать их скитальцу, что бодрствует в сумраке,

Напрягая глаза свои, мучим бессонницей.

Кожу щек его солнце спалило без жалости.

Только пряди седин не покрылись ожогами.

Как хотел он, надеясь на помощь всевышнего,

Чтобы в жарких лучах почернели и локоны.

Заплескалася влага, сопутствуя страннику

В складках козьего меха и белого облака.

От недуга и скорби спасаясь в изгнании,

Длинношерстого зверя загнал я не злобою.

На пути от Каира до Джауджа и Алама

Состязались копыта, как жертва с погонею,

Уходя от подков. Горделиво, как страусы,

Мчались кони – поводья летели за обратью.

Нет предела отваге неистовых всадников,

Закаленных в скитаньях лихими невзгодами.

Гладкощеки, безусы, с открытыми лицами,

Обнажив на ветру чернокудрые головы.

Жаждут дерзких свершений достойные витязи,

Поработав на славу длиннейшими копьями.

Хладнокровны в набеге, бесстрастны в сражении,

Принимая судьбу за удачу игорную,

На войну, как на праздник, идут, беззаботные,

Доисламских смутьянов живое подобие.

Молодецкие пики, нарушив безмолвие,

Птичьим криком кричат в поединках с героями.

Поизранив копыта, обрызганы зеленью,

В белой пене храпят белозубые лошади,

Отгоняемы плетями с тучного пастбища

На угодья, где честь не считается роскошью.

Тщетны муки их. Смерть унесла повелителя

Мусульман и язычников – славного воина,

Что не знал себе равных в пределах египетских,

Совершенен в поступках, делах и достоинствах.

Нет в живых Абу Шуджи. Чины и отличия

Не прибавят работы червю землеройному.

Потеряв его, стражду я в долгих скитаниях,

Как слепой продолжаю бесплодные поиски,

А верблюд мой, узнав, что напрасны старания

Окровавленных ног его, давится со смеху.

Не людей я встречал – разукрашенных идолов,

Непорочности статуй лишенное сборище,

И вернулся, услышав, как перья сказали мне:

«Славен меч. Не пером добывают сокровище.

Не чернилами – кровью написана летопись.

Краснобай меченосцу слугою приходится».

Вот достойнейший выход – спасенье от бед моих.

Глуп, кто ищет иного лекарства от горечи.

Пренебрегший мечом сиротливо безмолвствует,

Коли спрошен, добился ли в жизни чего-либо.

Перевидел немало я. Шепчут завистники,

Что, мол, к сильному шел он, взывая о помощи.

Жалок мир, где нередко слепое бесправие

Учиняет раздор и меж братьями по крови.

Буду странствовать ныне лишь вместе с ватагою

Тех, чей меч с юных лет подружился с ладонями.

Не уйти от свидания с карающим лезвием

Лиходею, вступившему в спор с обездоленным.

Рукояти меча с поистертыми гранями

Не отдам на глумление отбросам истории.

Знай: что взор твой туманит, тревожа сознание,

Исчезает порой, как виденье бесплотное.

Будь же стоек. На жалкий призыв к состраданию

Отвечает стервятник ликующим клекотом.

Уходи от толпы. Избегай соблазнителя,

Пусть в широкой улыбке расплылось лицо его.

Гибнет вера. Исполнены лжи обещания.

Поубавилось правды и в клятве и в повести.

Там, где страждут иные великими муками,

Благодарный творцу, нахожу удовольствие.

Поражаю судьбу, что сношу ее тягости,

Роковые удары встречая спокойствием.

Только жизнь быстротечна. О, если б родиться мне

Под счастливой звездою далекого прошлого.

Позабавило время детей своих в юности.

Мы ж, наследники старца, питаемся крохами

***

8.

Куда спешишь ты, о великий князь?

Ты – грозный ливень, мы – сухие травы.

Как женщину тебя хранит судьба.

Приблизиться к тебе никто не вправе.

Ты ж рвешься ввысь, в миру и на войне

Охвачен жаждой почестей и славы.

О, если б мог я стать твоим конем

Иль, как шатер, укрыть тебя в дубраве!

Перед тобой широкая стезя

Для громких дел и славных испытаний.

Великий духом жертвует собой

На поприще возвышенных исканий.

Привык я ждать, но там, где нет тебя,

Невыносима горечь ожиданий.

Даруй мне жизнь – немилость зла, как смерть.

Даруй мне свет, о солнца яркий пламень!

Приди ж скорей, о тот, чей гордый взгляд

Рождает в войске бурю ликований,

Кто в битве сердцем холоден, как лед,

Как будто смерть нема на поле брани,

Чей меч сметает полчища врагов,

Мешая в кучу кости с черепами.

Пределы, где бывал ты, бережет

Всесильная судьба от поруганий.

Там радость ярким золотом цветет.

Там туча льет вином, а не дождями.

Ты беспределен в подвигах своих,

И в щедрости тебе никто не равен.

Ты в дружбе – умиленье для друзей,

Ты в битве неотступен и всеславен.

Ты князь сердец, надежда для людей,

О Сеф ад-Дауля – меч, рассекший камень.

Могущество твое не одолеть,

Любви к тебе не выразить словами.

***

9.

Разве в мире не осталось друга,

Что б помог избавиться от грусти?

Разве в мире не осталось места,

Где живут в согласии и дружбе?

Разве свет и мгла, позор и слава,

Честь и подлость – все смешалось в кучу?

Новая ль болезнь открылась людям?

Старым ли недугом мир измучен?

На земле Египта, где свободный

Одинок и сир, лишен приюта,

Восседает ворон в окруженье

Стаи сов, подмявших стаю уток.

Я читал хвалу ему. Приятно

Называть скопца великим мужем.

Говоря шакалу: «Ты проклятый!» —

Я б обидел собственные уши.

Потому уместны ли упреки?

Там, где слабость, жди напасть любую.

На кого пенять тому, кто молча

Проглотил обиду, — на судьбу ли?

***

10.

При выздоровлении Сейф-уд-Даули автор сказал:

Как воспрял ты, воспряли и честь и достоинство.

Враг же корчится в муках и горько терзается.

Налилися здоровьем преславные подвиги.

Напиталися влагой и пашни и залежи.

Снова вспыхнуло солнце, как будто сияние

Погасило болезнью, подкравшейся к пламени.

И лицо твое вновь озарилось улыбкою.

Близок дождь, что осыпает небесною манною.

Ты зовешься мечом, но неверно сравнение.

Меж слугой и владельцем великая разница.

Хоть с арабами связан ты кровными узами,

И иные народы поют тебе здравицу.

Мусульманам ты служишь опорой могучею,

Пусть аллах и к другим одинаково благостен.

Не тебе одному приношу поздравления.

Ты здоров, и повсюду блаженство и радости.

***

11.

Обращаясь к Сейф уд-Дауле, который подарил ему халат, копье, кобылицу и жеребенка, автор сказал:

Что платье для князя? И лучшие ткани

Хранит он, набросив на плечи друзей.

Взгляни на рисунок: какого искусства

Достигла рука византийских ткачей.

Торжественны лица владык Византии.

Сверкает убранство. Курится елей.

Немного старанья, и тронется время,

И говор наполнит покои царей.

Копье же, на зависть и гибкому станом,

Мечтает услышать бряцание мечей.

С любовью взращен удивительный стебель.

Умелица – чудо в науке своей.

Не сглазил бы кто моего жеребенка.

То отпрыск коня благородных кровей.

Исполнена гордости мать-кобылица.

Ему же как будто неловко при ней.

Где тот, кто смирил бы отчаянный норов

Коня, что служил мне? Пусть выйдет смелей.

Чье сердце не дрогнет, как левой рукою

Копье оторву от крепящих ремней?

Не знаю, какими словами восславить

Добро, что творишь ты, о князь из князей?

***

12.

Вечером, прощаясь с Сейф уд-Даулой, автор сказал:

Да, я и ночь – враги, а ты – причина спора.

Как я уйду к себе, так торжествует мгла.

Спасительный рассвет наступит так нескоро,

Столь долго путь от века до утра.

***

13.

Будучи в Куфе, автор сказал, обращаясь к Сейф уд-Даули, который прислал ему из Халеба письмо и подарок:

Скажи мне, о посланец, что с тобой?

Ты сохнешь телом, я сгораю страстью.

Уж не ревнуешь ли? Вернувшись о нее,

Предательски хитрил и лгал не раз ты.

Виной всему – прекрасные глаза.

Очарованье породило распри.

И ты страдаешь, дева. Что же, знай,

Где зреет чувство, там бледнеют краски.

Того, в чье сердце вкралася любовь,

Толпа узнает сразу без подсказки.

Яви ж свой лик, о дивная краса,

Пока милы еще живые глазки.

Приди скорее. В наш суровый век

Столь призрачно и быстротечно счастье.

Кто хоть однажды созерцал тебя,

Пленен навеки девою из сказки.

Уж высох я и кожей потемнел,

Но, как копье, стал крепче и прекрасней.

Сдружившися в скитаньях с той, другой

Волшебницей, меняющей окраски.

Как ни скрывалась ты, она нашла тебя

И алых уст коснулася украдкой.

Вы обе ослепительно ярки,

Но все ж великолепнее наряд твой.

Не раз я спрашивал, хоть знаю наизусть,

Из Неджда в Халеб путь далек иль краток.

В вопросе – покоряющая грусть.

В ответе – удивительная радость.

Мы шли без устали и, даже ослабев,

Искать пристанища, пусть краткого, не стали б.

Мы говорили ласковым полям:

Здесь только путь наш, цель же – славный Халеб.

Здесь пастбища для вьючных лошадей.

Там вьюками рысак не поизранен.

На свете самозванцем нет числа.

Лишь в Халебе эмир не самозванец.

Изъездил я и Запад, и Восток,

Но щедрости своей не убавлял ты.

И мне казалось всюду, что лицом

Я к Халебу, как к Мекке, обращался.

Обиженные скупостью людской

В суде твоем не раз искали правды

И уходили, радуясь душой,

Не в силах унести того, что дал ты.

Клинок, кольчуга, длинное копье

И добрый конь – когда с таким нарядом

Ты перешел границу, говорят:

Прибою не поспорить с водопадом.

Слетают кольца с вражеских кольчуг,

Как перья птиц, побиты сильным градом.

Враг мечется, затравлен, словно зверь,

И плен ему – нежданная награда.

Война тебе не подвиг, а игра.

Смертельный ужас – детская забава.

Здоров ты – благодарствует судьба,

А болен – пьет лекарственные травы.

Где нет тебя, там местность не пуста.

Лицо героя – боевая слава.

Кто честь свою столь доблестно хранит,

Как ты, о Али, обнаженной сталью?

Кто защитил Египет и Ирак

Ценою войн от участи печальной?

Иначе враг давно б держал коней

На привязи близ лотоса и пальмы.

Пусть знает тот, кого ты уберег,

Сколь жалок он в ничтожестве бескрайнем.

Всю жизнь свою ты Север воевал.

Когда ж игрок, устав, отложит нарды?

Восток же шлет еще один пожар.

Куда теперь направишь ты удар свой?

В бою на копьях, в схватке на мечах

С тобой никто соперничать не стал бы.

Ты не из тех, кто весел на пирах.

Где смерть разит героев, там гулял ты.

Жаль, пользы нет, что щедр ты. Я далек.

Судьба ж скупа на встречи и свиданья.

Тучнеют пастбища. Я сир и одинок.

Источник полон. Путник в ожиданьи.

Но в этом бренном мире иль в ином

Я буду рад твоим благодеяниям.

Именье с Нил, живи я, получу

И тысячу Кафуров в услуженье.

Мне не о чем тужить, пока ты цел.

Храни ж себя от козней провиденья.

***

14.

Обращаясь к Али Бен-Ибрахиму ат-Таннухи, который предложил ему бокал вина, автор сказал:

Моя рука дрожит, держа бокал.

Нет, не меня прельстит хмельное зелье.

Не золотом – отливом серебра

Блестит вода, что пью я в дни веселья.

О, я б хотел сверкать, как тот кристалл,

Что устремлен к устам Абу Хусейна.

Вино в бокале – чернота зрачка,

В сияньи взгляда пляшущая тенью.

Кто ждет добра, с тебя, как с должника,

Возьмет свое в единое мгновенье.

***

15.

При наступлении сумерек в саду Абу-Мухаммеда Бен- Тагаджа автор сказал:

Мне кажется, что ночь бледна от гнева,

Столь светел лик твой, так сияет взгляд.

С тобой уйдут прохлада, свежесть, нега.

Где ступишь ты, там расцветает сад.

***

16.

Обращаясь к Абу-ль-Касиму бен-аль-Хусейну аль-Алауи, автор сказал:

Ах, если б мне очнуться в твоих объятьях, дева,

Ах, если б мне приснился твой облик долгожданный.

Мой день – чернее ночи. О, как же страждет око,

Измученное долгих разлук чередованьем.

Ужели к краю брови приклеены ресницы?

Ценой ночей бессонных плачу безумству дань я.

Когда б тебя бежал я, судьба, коварный спутник,

В дороге нам, уж верно, устроила б свиданье.

О, если б ты осталась, а прочь бежала беды.

О, если б ты осталась, а прочь ушли страданья.

Я – нить, продета в бусы. Жестокая, не бойся,

Жемчужин ряд не даст ей к груди твоей прижаться.

Метни меня в тончайший расщеп пера и вряд ли

Изменишь ровный почерк руки писца спешащей.

Грозишь мне смертью? Боже, ужель умру бесславно?

Ужасен приговор твой. Позор — уже ужасней.

Нет, грянет день, что светел, как лоб коня, и вдоволь

Наслушаюсь рыданий сирот и вдов злосчастных.

Когда стремлюся к цели, восторженно внимаю

Напевам стрел каленых и зову пик кричащих.

Нет, право ж не из тех я, кто, яда змей спасаясь,

На ложе скорпионов забылся сном приятным.

Пусть недруг шлет проклятья, пусть ждет меня в дороге

Под Халебом великим отряд рабов суданских,

Не ведая волненья, иду вперед, исполнен

Презрения к угрозам безродных самозванцев.

Дивлю собою диво. Не верит удивленье

Глазам своим, взирая, как ловок и удал я.

И вдоль и поперек я изъездил мир, и ныне

Нет места под луною, где конь мой не ступал бы.

Ужели подо мною твоя десница, Тагер?

Ужели оседлал я круп щедрости державной?

Кого не доставала рука твоя? Ты – сладкий

Источник, что приходит к измученному жаждой.

Послушен зову предков, души своей призваньем

Несешь отраду сирым, казнишь расправой алчных.

Вокруг пустеют царства. К тебе стопы направил

Всяк жаждущий покоя, всяк страждущий за правду.

От нрава Фатимида отъять покой душевный

Не легче, чем от пальца отъять изгиб суставный

Блеск вражеских доспехов страшит его не боле,

Чем клубы пыли в скачке, чем стук подков о камни.

Исполнив долг свой, в битву тобою послан, воин

Приходит, цел спиною, лицом же в кровь изранен.

Ты – слаще воскрешенья из мертвых, ты – приятней,

Чем память об ушедших днях юности прекрасной.

Святом делу Али, о сын его, помог ты

Мечом. Остры, как прежде, его стальные грани.

Тобой блажен Тихамец, как ты блажен пророком,

Достойнейшего предка достойнейший избранник.

Когда б не образ дедов являл собой потомок,

Никто не стал бы всуе гордиться родом знатным.

Чужды друг другу люди, далекие рожденьем.

Близки друг другу люди, рожденные меж равных.

Поборник Али, духом далек тебя, для козней

Врагов пророка служит предлогом благодатным.

Судьба других послушна движенью звезд. Ты ж волен

Указывать и звездам пути небесных странствий.

Подмяв собою землю, стремишь свой бег, как всадник,

Смиряющий верблюда побоями и бранью.

И сидя обгоняешь спешащего, и к цели

Приходишь, не желая, вперед толпы отставших.

Ты – царей великих. Исполнился гордыни

Надменный венценосец, к стопам твоим прижавшись.

Свела нас вместе воля всевышнего, и ныне

Живу забот не зная, далек нужды бесправной.

Ты – сын пророка, отпрыск наместника. Как схожи

Друг с другом вы, благие, судя других, узнал я.

Упрек твой ранит душу ослушника смертельней,

Чем острый меч, которым отступника карал ты.

Пришел твой срок, богатство. Не ведает пощады

Широкая десница – гроза могучих армий.

Чей блеск питает алчность? Кто дерзко множит толпы

Завистников ревнивых и недругов коварных?

Язык мой, сад цветущий, рассудком щедро вспоен,

Как вспоены угодья небесно чистой влагой,

Тебе желает счастья, о лучший из достойных

Сынов семьи Луайя из племени Бен-Галеб.

***

17.

Высмеивая Кафура, автор сказал:

Чем гоняться за славой, ты лучше побрился бы.

Поищи-ка прибор свой. Где тазик и кисточки?

Знать, немало грехов накопилось за подданным,

Что признал тебя князем, собака нечистая.

Не позор ли? Уздой жеребца полнотелого

Завладела рабыня, утробой обижена.

Всяк народ выбирает вождем соплеменника.

Мусульманин же выбрал раба неказистого.

Не погибла ли вера? Одни лишь отступники

На посмешище людям сбривают усы свои.

Где герой, что срубил бы ту мерзкую голову?

Кто положит конец подозреньям сомнительным?

На тебя указует перстом, кто не верует

Ни в священный завет, ни в аллаха великого.

Наказал всемогущий презренных рабов своих,

Что ударились в ересь, бичом искупительным.

***

Абу-ль-Ашаиру Бен- Али Бен-Хамдану, который удивился его искусству импровизации, автор сказал:

Не правда ль диво то, что я сказал?

Триумф охотника ты наблюдал воочью.

Настиг беглянку я и рифмами связал,

Другие ж все еще гоняются за строчкой.

***

О невольнике, который замышлял убить его, украв у него коня, автор сказал:

Где твой нос, предатель? На расправу

С лиходеем меч мой быстр и легок.

Уж не раз проклятые затылки,

Словно мягкий пух, взлетали в воздух.

Сталь скорбит, привыкнув подлым татям,

Счет вести на тысячи – не сотни.

Осквернен клинок дурною кровью.

Всласть шакал набьет теперь живот свой.

Получив сполна, ты, верно, понял,

Что гадать на птицах – мало толку.

Дав обет казнить тебя, ослушник,

Я взмолился: лишь бы не ушел ты.

Кто помянет вора добрым словом?

Кто прольет слезу в молитве скорбной?

На себя призвал беду убийца.

Приговор, что вынес он, исполнен.

***

При осаде Антиохии, когда под ним удило коня, автор сказал:

Видишь звезды? Выбери любую

Если рвешься к почестям и славе.

Вкус у смерти тот же, где б ни умер

Воин, в поединке иль на плахе.

Сталь оплачет гибель кобылицы

Теплой влагой, огненно-багряной,

В пламени купаясь, словно дева

В роскоши. Ладони же удалых

Кузнецов, очищены от скверны,

Сохранят немало свежих ссадин.

Трус твердит: разумно лишь спасение.

Берегись коварного обмана.

Храбрость – благо. Мудрость же издревле

Славится великою отвагой.

Надо ль говорить об этом людям?

Столько мудрых слов пропало даром.

Слух дается каждому, но уши

Слышат только то, что слышит разум.

***

Расставшись с Кафуром, автор сказал:

Кто рабу являет послушание,

Тот глупей невольника безродного.

Неразумно следовать велению

Чувства извращенного и подлого.

Горше плена жить в его имениях

Жертвой обещания бесплодного.

Похоть и обжорство – вот влечения

Сластолюбца, к делу непригодного.

Обещаний – тьма, а исполнения

Жди не от раба, а от свободного.