67 1. Прочитайте фрагменты текстов. Найдите сложносочинённые предложения и составьте их схемы. Поясните, какие союзы связывают части этих предложений.
1) На посёлок опускалась ночь. Из низины тянуло изморозью, и скоро на траве выступил иней. Стояли недвижные леса, и цепенел на них последний лист. Шорохом и звоном наполнится утром лес, а пока над посёлком плыло тёмное небо с игластыми звёздами. Такие вы-зревш.., ещё не остывш.. от лета звёзды бывают лишь осенями. (В. Астафьев)
2) В городе, несмотря на шум, суету, многолюдство, сквозила печаль, хотя было ясно по-осеннему и пригревало. Сергей Митрофанович шёл по тротуару и слышал, как громко стучала его деревяшка в шумном, но в то же время будто и притихш.. городе. Шёл он медленно, старался деревяшку ставить на листья, но она всё равно стучала. (В. Астафьев)
3) Луна то появлялась среди облаков и ярко светила, то она исчезала… (В. Арсеньев)
4) На горе то расстилался лес малахитов., оттенка то тянулись курчав., заросли то блестели на солнце травянист.. поляны… (Б. Полевой)
5) До дома было ещё далеко зато лес уже кончился. (Л. Леонов)
2. Устно проведите синтаксический разбор выделенного предложения.
3. Объясните постановку знаков препинания во всех предложениях.
4. Запишите предложения, в которых есть слова с пропущенными окончаниями. Объясните правописание этих окончаний.
5. Объясните правописание слова по-осеннему. Составьте такое предложение, чтобы написание по было бы раздельным.
6. Во 2-м отрывке найдите слово, образованное приставочно-суффиксальным способом. Обоснуйте свой выбор.

Александр Твардовский — Советский рассказ. Том второй. Страница 140

— А чего Панька? Яловая, что ли? В ей изъян? В ей? — взъелась Панина мать.

— Тиша, бабы, слухайте.

Но просудачили песню старухи. Подождали они еще, позевали, которые крестясь, а которые просто так, и разошлись по домам.

На поселок опускалась ночь. Из низины, от речки Каравайки, по ложкам тянуло изморозью, и скоро на траве выступил иней. Пятнать начало огороды, отаву на покосах, крыши домов. Стояли недвижные леса, и цепенел на них последний лист.

Шорохом и звоном наполнится утром лес, а пока над поселком плыло темное небо с игластыми звездами. Такие вызревшие, еще не остывшие от лета звезды бывают лишь осенями.

Покой был на земле и в поселке. Спали люди. И где-то в чужой стороне вечным сном спал орудийный расчет, много орудийных расчетов. Отяжеленная металлом и кровью многих войн, земля безропотно принимала осколки, глушила в себе отзвуки битв, но в теле старого солдата война жила неизбывно. Он всегда слышал ее в себе.

Виктор Астафьев «Ясным ли днем».

Художник И. Пчелко.

Даниил Гранин

Дом на Фонтанке

Время от времени мне снился Вадим. Сон повторялся в течение многих лет, однообразный, явственный: я шел по Невскому и встречал Вадима. Он ахал: «Не может быть, неужели ты остался в живых?» Он недоверчиво радовался: «Значит, ты не погиб?» Слегка оправдываясь, я рассказывал про себя и почему-то стеснялся спросить его… После войны я долго еще не верил, что он погиб, во сне же все переворачивалось: он удивлялся, что я уцелел. Он оставался таким же тоненьким, бледным. Глаза смотрели чисто и твердо, он слегка заикался, чуть-чуть, в начале фразы. О Кате мы избегали говорить. Катя вышла замуж в сорок седьмом. Выяснялось, что Вадим работал в институте, в таком секретном институте, что я и не мог ничего знать о нем. Но теперь, поскольку я нашелся, мы снова будем вместе.

Я любовался им, резким и прямодушным лицом его, я блаженствовал, молол какую-то восторженную чушь. Вадим подшучивал надо мной, все, что он говорил, было точно, неопровержимо, я, как всегда, чувствовал его превосходство, завидовал и корил себя за эту зависть. Где он был все эти годы, я не мог понять, я знал лишь, что если начну допытываться, то будет нехорошо, что-то случится. Мы шли по Невскому, я крепко держал его за руку. Проспект был нынешний, с метро, с подземными переходами, с незнакомой толпой. Когда-то мы обязательно встречали наших сверстников, ребят из соседних школ, студентов, когда-то Невский был полон знакомых.

…Я просыпался и долго не мог понять, куда все подевалось. Где Вадим? Может быть, я не проснулся, а заснул? Сон был явственней, чем эта темная тишина, где спали моя жена, дочь, соседи, весь дом. Они смотрели сейчас свои сны, они были далеко и ничем не могли помочь. Пространство между тем мною, который только что шел по Невскому с Вадимом, и тем, кто лежал в кровати, было ничем не заполнено. Ничего не соединяло нас. Я пребывал где-то в промежутке и не хотел возвращаться к себе, седеющему, контуженному, в жизнь, источенную застарелыми чужими заботами. Разрыв был слишком велик.

Однажды я сказал Вене про свои сны. Он серьезно посмотрел мне в лицо:

— Ты знаешь, мне тоже… Мне иногда кажется, что он жив.

Больше мы не говорили об этом.

Из всей нашей компании после войны остались только мы с ним. Миша погиб, Борис умер в блокаду, Ира умерла от тифа, Люда умерла несколько лет назад, Инна уехала в Москву. Мы и не заметили, как остались с ним вдвоем.

Он пришел ко мне в воскресенье, часов в двенадцать. Шел мимо и зашел, без звонка, без причины. Обычно мы виделись в праздники, дни рождения. Мне не хотелось говорить, мы сели, сгоняли две партии в шахматы.

— Пойдем погуляем, — предложил он.

Падал редкий снег, небо, низкое, серое, висело, как сырое белье.

— Ладно, — сказал я без охоты, — я тебя провожу.

На улице мы поговорили с ним про Китай, про наши болезни, я довел его до остановки и вдруг сказал:

— Пойдем к Вадиму.

Он не удивился, только долго молчал, потом спросил:

— Зачем? Ты думаешь, Галине Осиповне это будет приятно?

Нет, я так не думал.

— А нам? Стоит ли?

— Как хочешь.

Подошел его трамвай. Веня отвернулся:

— Чушь собачья. Теперь уже нельзя не поехать. Получается, что мы боимся.

Мы сели на другой номер, доехали до цирка и пошли по Фонтанке. Всю дорогу мы обсуждали гибель американских космонавтов.

Шагов за сто до парадной Вадима я остановился:

— А что мы скажем?

— Что давно собирались, да все думали — неудобно.

— А теперь стало удобно? Находчивый ты парень.

— Ну не пойдем, — терпеливо согласился Веня.

— Лучше скажем, что случайно были поблизости.

Так мне казалось легче, может быть, потому, что это была неправда.

Обреченно мы переставляли ноги. Малодушие и страх томили нас. Сколько раз за эти годы мне случалось миновать этот серый гранитный дом. Я убыстрял шаг, отводил глаза, словно кто-то наблюдал за мной. Постепенно я привыкал. Почти машинально, лишь бы отделаться, я отмечал — вот дом Вадима. Все остальное спрессовалось в его имени, и чувства тоже спрессовались. В самом деле, почему мы не заходили к его матери, самые близкие друзья его? Впрочем, заходили. Я заходил, но я не хотел об этом рассказывать Вене. Он повернул бы обратно. Это было слишком тяжело.

Мы вошли в парадную. Тут на лавочке обычно сидела Фрося. Сохранилась эмалированная дощечка «Звонок к дворнику». В блокаду Фрося пошла работать дворником, и так и осталась дворником. Она не менялась. Она всегда казалась нам одного возраста. Когда мы были школьниками, она уже была старой. Она нянчила Вадима, вела их дом. В январе сорок второго года я пришел сюда с банкой сгущенки и мороженым ломтем хлеба. Фрося сидела на этой лавочке, с противогазом. Я бросился целовать ее. Она заплакала и повела меня к Галине Осиповне. И после войны, когда я зашел, она сидела на этой лавочке, в черном ватнике, такая же прямая, в железных очках, седые волосы коротко острижены. А потом я перестал ходить по этой стороне Фонтанки, я делал крюк, чтобы не встречаться с Фросей. Но и это, оказывается, было давно.

В просторной парадной сохранился камин, висело зеркало. Мы посмотрелись в него и поднялись на второй этаж. Я хотел позвонить, но Веня заспорил, показал на квартиру напротив. Я удивился: неужели он мог забыть? И он поразился тому, что я не помню. Мы топтались на площадке, пока не вспомнили, что у Вадима был балкон. Спустились вниз, оказалось, по обе стороны парадной имелось по балкону. Мы снова поднялись. Нам и в голову не приходило, что мы когда-либо можем забыть двери его квартиры. Нет, нет, его дверь была налево. Или направо? Обе двери были свежеокрашены.

— Послушай, — сказал я. — Ведь я был здесь после войны.

— Ты был? Почему ж ты мне не сказал?

Он не успел меня остановить, я повернул ручку звонка.

Светло-коричневая дверь была глухой, без надписей, почтовых ящиков, расписания звонков. И сам звонок, врезанный посредине, был не электрический, а ручной, таких почти не осталось.

Послышались шаги. Щелкнул замок, дверь открыл румяный парень лет двадцати. Он был слишком румяный, здоровый, в желтой клетчатой рубахе, в тапочках на босу ногу. Неужели ошибся я? Худо было то, что я стоял первый, а Веня за мной. Мне пришлось спросить:

— Простите, Пушкаревы здесь живут?

Сама по себе фраза прозвучала для меня дико. Я вдруг сообразил, что прошло двадцать, нет, уже больше двадцати лет. Целая жизнь прошла. Вся жизнь этого парня. Какие Пушкаревы, он скажет, что за Пушкаревы? И мы начнем объяснять, что они когда-то здесь жили, и станем выяснять…

— Вам кого, Нину Ивановну?

— Нину Ивановну? Какую Нину Ивановну? — я оглянулся на Вето.

— Нет, Галину Осиповну, — сказал он.

Парень странно посмотрел на нас.

— Заходите. — И подошел к двери направо, постучал. — Нина Ивановна, к вам пришли.

Большая передняя медленно проступала в памяти — налево кабинет отца Вадима, Ильи Ивановича, полутемный, окнами во двор, с низким кожаным диваном, на котором мы листали огромную Библию с рисунками Доре. Там стояли шведские шкафы с книгами — механика, сопромат, мосты. Направо — столовая… Оттуда вышла маленькая старушка с желто-седыми стрижеными волосами, с папиросой в зубах. Она вопросительно смотрела на нас. И парень стоял тут же, любопытно ожидая. Что-то удерживало нас спросить Галину Осиповну.

— Мы товарищи Вадима, — произнес Веня.

Она слегка отшатнулась, прищурилась.

— Веня, — нерешительно сказала она, взяла его за руку, и он просиял.

— А вы… — И она назвала меня так, как меня звали только в этом доме.

А мы не помнили ее. Вернее, я медленно начал вспоминать тетку Вадима, шумную, веселую, с высокими вьющимися волосами.

Кажется, вешалка в передней была та же. И я повесил свое пальто, как всегда, на крайний крючок.

Когда на город опускается ночь

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
А. Блок
Когда на город опускается ночь, все вокруг стремительно преображается, суета дня уступает спокойствию и чарующей тишине. Звезды на небе, свет фонарей, иллюминация создают атмосферу уюта и некого волшебства…
Мы уже и не задумываемся, что очарование ночи это своеобразный дуэт тьмы и света. Для нас привычно и естественно, что фонари в темное время суток освещают наши улицы. Спорим, что мало кому в голову приходила идея остановиться и рассматривать фонарь. С одной стороны это глупо, прибор как прибор, что в нем интересного, но с другой стороны, даже фонарь имеет свою историю…
Как вы думаете, когда в нашем городе зажегся первый фонарь, осветив путь усталому путнику? Многие из Вас сразу же вспомнили про трамвай, я права? И правильно. Во многом, именно благодаря трамваю, в нашем городе появился свет, свет электрической лампы. Случилось это в 1898 году.
А начиналось все летом 1895 года. В Орёл приехали три представителя компаний, которые намеревались построить в Орле первые трамвайные линии. Среди них был предприниматель Ф.Ф. Гильон. Дабы выиграть конкурс, кроме строительства трамвайных линий, он предложил городской думе и ещё ряд полезных городу дел. Среди них была и установка, бесплатно, электрических фонарей по трассам будущих трамвайных линий. В итоге 29 ноября 1895 года был заключен договор с Орловской городской думой о строительстве и содержанию электрической станции в г. Орле, которая предназначалась для обеспечения электричеством трамваев и освещения городских улиц.
Работа закипела: укладывали трамвайные рельсы, по улицам устанавливали пятьдесят электрических фонарей с дуговыми лампами, силой в триста свечей каждая, и подвешивались провода на деревянных с чугунным цоколем столбах. Кроме этого шло строительство первой орловской электростанции, которая начала работать в сентябре 1898 года. А 4 октября состоялось и первое пробное включение уличного освещения. С 31 октября электрический свет осветил Болховскую улицу. А вскоре был пущен и трамвай, и освещение появилось на протяжении всех его линий по улицам: Московской, Новосильской (Пушкинской), Болховской, части Садовой (Горького), Свербеевком пер. (Пионерская) и на Кромской (Комсомольской) улицах.
«Электрическое чудо» начинало свою работу сразу после захода солнца и завершало ее в час ночи. И мало кто вспоминал о том еще недавно фонари на улицах зажигались каждый вечер вручную специальными людьми –фонарщиками, которые заправляли своих подопечных конопляным маслом, в шутку называемым «фонарным». Свет, конечно, получался условным – фонари выполняли, скорее, функцию маяков. Близко к ним старались не подходить. «Далее, ради Бога, далее от фонаря, и … сколько можно скорее, проходите мимо … он зальёт щегольской сюртук ваш вонючим маслом», – предупреждал Н.В. Гоголь. То есть мало того, что света почти нет, так еще и держитесь от фонарей подальше. Бывало, что часть масла фонарщик отливал для того, чтобы съесть его с кашей, тогда освещение становилось особенно тусклым. Позже, эту проблему, казалось бы, решили, в масло стали добавлять медицинский спирт. Фонарная заправка со спиртом горела весело и ярко. Но возникла новая напасть — любители крепких напитков, поэтому заправку для фонарей нарочно делали максимально отвратительной на вкус. Страшно и подумать, что в нее добавляли. Впрочем, выпивох такие мелочи не останавливали. Правда, по свидетельствам очевидцев, лицо глотнувшего фонарную смесь с минуту сохраняло жуткую гримасу. Когда ее наблюдали окружающие, они очень впечатлялись увиденным. Видимо, так в российском лексиконе появилось слово «офонареть».
Но вернемся к фонарям электрическим. В районе улиц с электрическим освещением с 1898 года подключались к сети и частные абоненты. В 1901 г. в Орле зажигалось 50 дуговых электрических фонарей. К 1910 г. число их достигло 66. Однако ещё преобладали керосиновые фонари, которых к тому времени насчитывалось 850. С 1913 года электрические фонари устанавливались уже на окраинах Орла, стать абонентом могли все желающие, город стал освещаться и в ночное время. Общее количество фонарей возросло до двухсот семнадцати. Постепенно дуговые фонари заменялись более сильными — полукиловаттными лампами накаливания. Со временем лампы накаливания сменили люминесцентные лампы, а их в свою очередь ртутные дуговые. Менялся внешний вид, конструкция фонарей. И сейчас в нашем городе присмотревшись можно увидеть как современные варианты, так и сохранившиеся еще с советских времен. Сегодня новые технологии диктуют свои условия, и старые фонари постепенно заменяют светодиодными. Новые фонари всем хороши и горят ярче и электроэнергию экономят, но нет в них индивидуальности, присущей их предшественникам. Мнение мое личное, но пластмасса видится мне бездушным мертвым материалом. Опять же повторюсь, мнение мое личное.
В прошедшей истории города был и такой интересный факт. В 1926 году город испытывал острые проблемы с электроэнергией, из-за маломощности (1320 квт.) городской электростанции и растущей потребности в энергии. И у дежурного на электростанции была обязанность следить за состоянием луны и облачности на небе и производить, по надобности, включение и выключение уличных фонарей. Освещать город при хорошем лунном свете запрещалось. А жителей города штрафовали за использования лампочек свыше 25 вт. Согласитесь, сегодня такое даже трудно и представить.

Когда на город опускается ночь…

Когда на город опускается ночь и луна сквозь окно стучится,
Мне так хочется рядом уснуть и на утро с тобою проснуться.
И котёнком ласкаться у ног; дуть на сомкнутые во сне ресницы,
Выводить на груди круги, растворяясь в тебе раствориться…
Ладошкой касаться руки, прикоснуться к губам рукою,
Засыпать на твоём плече, забывая обо всем с тобою…
Мне бы птицей израненной стать или ангелом с подбитыми крыльями,
Пусть не белым, а черным твоим…пусть не верным, а только хранителем.
Пусть изломленным, сожженным пусть, но как тень, чтоб с тобою рядом,
Даже падшим к твоим ногам, для меня это будет наградой…
Когда на город опускается ночь и одиночество манит в объятья,
Я хочу стать твоим…персонально забытым счастьем.
Плыть с тобой по одной реке, на плоту против судьбы теченья,
Прижимаясь по крепче к тебе, отдать всё тебе во имя.
Мне бы воздухом стать твоим, стать бы вздохом, и выдохом каждым,
Чтобы так же тонул во мне, чтобы так же во мне нуждался.
Чтобы просто дышал ты мной, каждым граммом и каждой каплей,
Чтобы мало тебе меня, как и мне сейчас тебя слишком мало…
Я хотела бы стать дождём, теплым тем, что любил ты в мае,
И стекать по родным плечам, и до боли родному телу.
Мне б касаться твоей щеки, как и раньше щетины нежно,
Целовать бы твои шаги, умирать на губах надеждой!
Мне бы солнечным лучиком стать, освещая твою опасность,
Сквозь печали, боль и грехи, по тропинке зовущейся счастьем…
Оберегом твоим на шее, строчкой, пером, поэтом,
И писать для тебя стихи, красками, кистью, светом…